До этого они демонстративно игнорировали семечки, очевидно, предпочитая им семена разного рода сорняков, которых хватает под любым забором.
Наш дачный посёлок населяют исключительно полевые воробьи. В отличие от своих родственников - домовых воробьёв, они так и не стали настоящими горожанами, во всём зависящими от цивилизации.
Сохраняя независимость, они почти не встречаются в центре Читы, предпочитая городские окраины и дачи. И даже от кормушек стараются не зависеть без особой нужды. В общем, есть повод задирать нос повыше.
И даже на кормушке гордый воробьиный характер сразу виден. Это вам не легкомысленные синички, торопящиеся схватить семечку и сразу улететь. И не жадные поползни, торопливо набивающие клюв больше, чем могут в нём унести.
Если воробей уселся на кормушку, то уже солидно и основательно. Такого не сгонишь. И даже остроклювый поползень побоится сесть рядом. В общем, характер нордический, истинный ариец. Поэтому, кстати, никогда не унизится до того, чтобы клевать у вас из ладошки.
Интересно, что в отличие от замарашек-синичек воробьи не выглядят испачканными в саже. А ведь под одной крышей прячутся, наверное. Даже в этом чувствуется какое-то внутреннее достоинство.
Написал я это, а потом вспомнил старую притчу, рассказанную почти полторы сотни лет назад Иваном Сергеевичем Тургеневым. Оказывается, и у знаменитого писателя воробьи вызывали схожие чувства. Вот почитайте.
"Я возвращался с охоты и шёл по аллее сада. Собака бежала впереди меня.
Вдруг она уменьшила свои шаги и начала красться, как бы зачуяв перед собою дичь.
Я глянул вдоль аллеи и увидал молодого воробья с желтизной около клюва и пухом на голове. Он упал из гнезда (ветер сильно качал березы аллеи) и сидел неподвижно, беспомощно растопырив едва прораставшие крылышки.
Моя собака медленно приближалась к нему, как вдруг, сорвавшись с близкого дерева, старый черногрудый воробей камнем упал перед самой её мордой - и весь взъерошенный, искажённый, с отчаянным и жалким писком прыгнул раза два в направлении зубастой раскрытой пасти.
Он ринулся спасать, он заслонил собою своё детище… но всё его маленькое тельце трепетало от ужаса, голос одичал и охрип, он замирал, он жертвовал собою!
Каким громадным чудовищем должна была ему казаться собака! И всё-таки он не мог усидеть на своей высокой, безопасной ветке… Сила, сильнее его воли, сбросила его оттуда.
Мой Трезор остановился, попятился… Видно, и он признал эту силу.
Я поспешил отозвать смущённого пса - и удалился, благоговея.
Да; не смейтесь. Я благоговел перед той маленькой героической птицей, перед любовным её порывом.
Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь".
