olegkorsun

Во второй половине зимы нашу кормушку всё чаще стали посещать воробьи.



До этого они демонстративно игнорировали семечки, очевидно, предпочитая им семена разного рода сорняков, которых хватает под любым забором.


Наш дачный посёлок населяют исключительно полевые воробьи. В отличие от своих родственников - домовых воробьёв, они так и не стали настоящими горожанами, во всём зависящими от цивилизации.


Сохраняя независимость, они почти не встречаются в центре Читы, предпочитая городские окраины и дачи. И даже от кормушек стараются не зависеть без особой нужды. В общем, есть повод задирать нос повыше.


И даже на кормушке гордый воробьиный характер сразу виден. Это вам не легкомысленные синички, торопящиеся схватить семечку и сразу улететь. И не жадные поползни, торопливо набивающие клюв больше, чем могут в нём унести.


Если воробей уселся на кормушку, то уже солидно и основательно. Такого не сгонишь. И даже остроклювый поползень побоится сесть рядом. В общем, характер нордический, истинный ариец. Поэтому, кстати, никогда не унизится до того, чтобы клевать у вас из ладошки.


Интересно, что в отличие от замарашек-синичек воробьи не выглядят испачканными в саже. А ведь под одной крышей прячутся, наверное. Даже в этом чувствуется какое-то внутреннее достоинство.

Написал я это, а потом вспомнил старую притчу, рассказанную почти полторы сотни лет назад Иваном Сергеевичем Тургеневым. Оказывается, и у знаменитого писателя воробьи вызывали схожие чувства. Вот почитайте.

"Я возвращался с охоты и шёл по аллее сада. Собака бежала впереди меня.

Вдруг она уменьшила свои шаги и начала красться, как бы зачуяв перед собою дичь.

Я глянул вдоль аллеи и увидал молодого воробья с желтизной около клюва и пухом на голове. Он упал из гнезда (ветер сильно качал березы аллеи) и сидел неподвижно, беспомощно растопырив едва прораставшие крылышки.

Моя собака медленно приближалась к нему, как вдруг, сорвавшись с близкого дерева, старый черногрудый воробей камнем упал перед самой её мордой - и весь взъерошенный, искажённый, с отчаянным и жалким писком прыгнул раза два в направлении зубастой раскрытой пасти.

Он ринулся спасать, он заслонил собою своё детище… но всё его маленькое тельце трепетало от ужаса, голос одичал и охрип, он замирал, он жертвовал собою!

Каким громадным чудовищем должна была ему казаться собака! И всё-таки он не мог усидеть на своей высокой, безопасной ветке… Сила, сильнее его воли, сбросила его оттуда.

Мой Трезор остановился, попятился… Видно, и он признал эту силу.

Я поспешил отозвать смущённого пса - и удалился, благоговея.

Да; не смейтесь. Я благоговел перед той маленькой героической птицей, перед любовным её порывом.

Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь".